Станислав Иванович Дягилев

Если о Яне… Тяжело мне, прямо скажу, это меня всегда цепляет, это естественно, я и вчера, собственно… Ни о чём ещё не говорили, а я всю ночь не спал, потому что потянулись, слово за слово, воспоминания, восполнял кое-какие пробелы. Я знал, что вам эти детали будут нужны, где-то я даже проседал - выпало, они не главные, может быть, не решающие моменты, но для меня-то они важны – ну как же, как я вот это забыл? Значит, по порядку.

Маму звали Галина Дементьевна. По паспорту Дементьевна, а так – кому как удобнее, Дмитриевна… Простой советский инженер, как Райкин говорил; у нас с ней и профессия-то одинаковая, мы строители с уклоном санитарно-техническим. Я монтажник: строители сдают коробку, я захожу – и делаю всё это – трубопроводы, оборудование, а у жены специализация – промышленная вентиляция. Мы очень долго на одном заводе проработали оборонном - познакомились тоже там - пока Яна не дошла до школьного возраста, потом всё, надо было уходить с завода, потому, что там рано вставать надо, тяжко – и мама устроилась в какую-то проектную контору, рядом. Там они познакомились с одной молодой женщиной, с которой потом дружили, отдыхать ездили дикарями, в Феодосии побывали – ну, тогда это можно было себе позволить, а сейчас это уже мечта.

Имя Яна было дано не при крещении, она ведь крестилась позже, крещение было не в купели, она сама потом ходила. Сказать, что она вот так уж фанатично относилась к Богу, к религии – нельзя, конечно, но какие-то свои представления об этом она, безусловно, имела. Ведь это ж нетрудно заметить, если человек в религии, то это всё равно как-то обнаружится, тем более, что она любила повторять фразу, которую я даже взял на вооружение – что такое Бог для нас, для людей? Бог – это, оказывается, по её понятиям – символ праведной жизни, то есть, если ты живёшь праведно, то Бог – в тебе, ты с Богом, ты близка к нему. А так как у неё были самооценки-то о-го-го – ну, это, впрочем, и любого человека возьми – никто, уж если я в чём-то виноват, сильнее меня не накажет, – я сам себя накажу так, что ой-ёй-ёй. И поэтому, мне кажется, что она, уж во всяком случае, атеистом не была. Это точно. Потом религия и вера – вещи достаточно разные, в религии много ритуальности, всяких вот этих вот штучек, а Вера… Вера – это вера. Ну, иной раз она позволяла себе выразиться, там «Слава Богу», или «Господь всё видит» – такого рода высказывания проскальзывали, но вот так, что бы она творила молитву, как-то поклонялась – этого не было конечно. Это же в кровь входит: человек заходит в дом и ищет красный угол. Как-то она обронила фразу: «Заходила в церковь – поставила свечку за упокой и вторую, во здравие живущих», – я не стал уточнять, что было в этом акте. Наверное, действительно, это от Веры – хочется же очиститься, что ли, может быть, был такой позыв, что она захотела придти и отрешиться от всего, причаститься к этому всему. Кстати, я тоже порой спорю, – ну какой Бог? Ну что – Бог? Ну, где он – Бог-то? Дайте мне его потрогать, посмотреть. Ну да, есть учение, причём это учение-то к Богу никакого отношения не имеет, абсолютно, там много слов о Господе, но ведь это же свод правил, как надо жить. Библия – это плод тысячелетнего труда умных людей, это не один человек писал, я не поверю в это, не мог один человек этого сочинить – это опыт, опыт человечества. На все случаи жизни инструкция, и человек, у которого постоянные вопросы, – а есть такие, которым интересно: «А это? А это? А вот это?» – он, конечно, находит ответы там. И пусть это будет рядом со мной, я всегда открою, и всегда найду, да Господи! – если помогает эта вещь – да на здоровье! Я спокойно отношусь к верующим, я даже им где-то завидую, думаю: «Какие счастливые люди! Это же счастье – взять и верить хоть во что-то». У нас сейчас полное безверие, в бандитской стране живём, где уже ничего не свято, где все ценности повергнуты, попраны, – так хоть это осталось людям. Нет, я спокойно отношусь, у нас много дома религиозной литературы, очень много. Кстати, Янка знакомилась с ней, у неё была прекрасная книжка, я лучше, наверное, не встречал – «Жизнь и смерть Иисуса Христа» – единственная книжка, где всё просто и ясно, где я впервые прочитал ясный текст, я прочитал запоем и подумал: «Вот как надо писать об этом!». От Янки много книг осталось, после смерти я ходил и выкупал заказанную ею книгу Анны Ахматовой...

А имя откуда такое взялось, – вот я, я продукт смешения чешской крови – мои деды по матери чистые чехи, русской – папа мой русский, и украинской – мать у меня украинка, дед мой женился на украинке, а так как нация считается по матери, то и в паспорте ей написали украинка – вот, три крови во мне смешалось. И когда Янка родилась, вопрос зашёл об имени, мать моя – её бабка – предложила: «Так как у Стасика имя мудрёное, отчество выходит длинное, то, если взять, допустим, Пелагея или Валентина, да ещё Станиславовна – это долго, это ой-ёй-ёй говорить. А вот у нас, у чехов, есть хорошее имя Яна – вот, советую» – мы и спорить не стали, она нас убедила в один миг: хорошее имя, благозвучное, произносится славно, мне очень понравилась эта идея, и у нас никаких даже споров не было, так её и назвали – Яна Станиславовна. А меня, кстати, Янкины друзья за глаза Стасиком называли, – это от Янки шло, она меня так называла – за глаза, понятно: «О, Стасик пришёл».

Точных свидетельств, что наш род ведётся от тех Дягилевых, нет. Единственный факт, на который я мог бы опереться в этом предположении – это врождённое чувство пластики. Понятно, он балеруном был, а я сантехник, но я чувствую танец, все, кто со мной танцевал, говорили: «С тобой невозможно танцевать» – то есть я фантазирую, танец обставляю всякими арабесками, деталями… Но это не главное, конечно, а главное – когда я прочитал несколько биографических исследований по Дягилеву, я с удивлением узнал, что он из Воронежской области, из города Острогожска, это его родина, Сергея Павловича, а мои-то деды – выходцы именно из-под Острогожска. Думаю: «А чёрт его знает, может быть, там действительно есть какие-то переплетения, пусть там дистанция даже и такая, что уже и не считается родственной». Вот два таких момента. А мои деды – они точно, они выходцы оттуда, приехали в Сибирь – там, на западе, земли не хватало, а они крестьяне, надоело быть в рабстве, на хозяина работать, и они потянулись в Сибирь. Тогда была государственная политика, надо было новые земли осваивать. Тяжко им приходилось, они осели в городе Камень-на-Оби, – есть такой городишко около Барнаула. И если сперва это была добровольная акция, то потом пришла пора раскулачивания, когда сливки трудового народа были насильственно высланы в Нарымские болота… Я не длинно?.. Потому, что у меня есть такая манера: я могу говорить долго и непонятно о чём.

Ну что о нас, о родителях? Простые, да-алеко не богатые люди. Родилась она в доме с полным отсутствием удобств, этот деревянный дом – тоже продукт раскулачивания, когда их выгоняли, просто выгоняли, ссылали, а на их место работниц селили всяких, чулочниц, швей – и прочая, это уровень моей тёщи, тестя – это они там жили. Дом в центре города, как ни странно, улица Ядринцовская. Дом среди молодёжи не то, чтобы знаменитый, но известный, – среди той её части, которая относилась к Яниному, как это теперь модно говорить, электорату, к её поклонникам. Я уже этот дом покинул, для меня это страшный дом, в нём умирали люди, в нём умерла жена, умерли тёща, тесть – и Яна. И я от него избавился – это не собственность, это райисполкомовское жильё, нашлись хорошие люди из числа знакомых – ну и живите, а я поселился у Аллы Викторовны. Она с мужем крепко разошлась, он уехал в Ленинградскую область, в Кириши, очень такой промышленный городишко. Алла Викторовна Яну знала…

Ну что сказать? Тяжёлое детство, даже вот это младенческое. Представьте: минимум коммунальных удобств, её помыть – и то проблема, стирка и прочее – тяжело. Бабушке не довелось с ней быть подольше, через два года она умерла онкологически – рак поджелудочной железы. Через год дед не выдержал одиночества – это типичная картина: уходит старуха, – через какое-то время уходит старик. Так и случилось. Мы потом вдвоём её уже воспитывали, – как могли, как умели. Читали учебники эти, знаменитых педагогов...

Я помню, Яна приходит домой с улицы и жалуется, что, вот, «девочки меня дразнят, говорят, что я рыжая». Я говорю: «Но ты же не рыжая, у тебя цвет – блондо, чего ты переживаешь, всё у тебя нормально, многие завидуют твоим волосам». А у неё волос прямой, как у меня, это ведь передаётся, многое передаётся: вот у меня рядом с носом родинка – у Янки точно на том же месте, только две – и многое так, не только физиологические какие-то вещи, а и пристрастия, манера говорить, многие отмечают, что мы схожи были. Некоторые ребята, бывает, едешь в автобусе, подходят: «Вы, говорят, Янкин папа?» «Да, а ты нас видел где-то вместе?» «Да нет, похожи просто»…

Ну, школьный период, – чем примечателен в плане личностном для Яны? Совершенно самостоятельно – надо отдать должное её цепкости – научилась кататься на коньках, собралась бегать скоростным способом, тренер секции, куда мы её устроили – это «Спартак», у нас самое знаменитое общество, хотя и «Динамо» не менее знаменито, но «Спартак» более старое – он говорит: «Очень большое желание у девочки». Она болела часто, росла болезненной, и чтобы как-то здоровье укрепить, врач посоветовал: «Попробуйте её занять в какой-нибудь спортивной секции». Мы поговорили с Яной, спрашиваем: «Ну, вот коньки тебе как?» «Ой, коньки мне нравятся» – а ей было лет семь, я уж не помню точно. Поехали, договорились, и она стала заниматься. А Яна такая девочка упёртая, – её интересовали результаты: как можно быстрее, чтоб быстро бегать, быстрее всех – такая честолюбивая девочка. Это не отражалось как-то на отношениях, просто такое здоровое чувство честолюбия. Хотя вот в плане учёбы – тут похвалиться особо нечем, её классная руководительница, Валентина Степановна Струп, всё время говорила на собраниях: «Яна способная, очень способная девочка – могла бы учиться лучше». Вот такая стереотипная фраза. Три-четыре, ну пять иногда, пять по гуманитарным. Как видимо, талант педагога передался, зёрна были брошены в благодатную почву, она зародила в ней любовь к литературе. Круг интересов у Яны был, я бы сказал, очень интересный: это всё великие, это – Цветаева, Ахматова, Николай Гумилёв, Платонов – вот такой уровень чтения. Причём в те времена эти книги-то и достать было нелегко, именно это-то и подкупало: где она их достаёт-то? Я когда потом сам это всё прочитал, думаю: «Не нужен мне Лев Николаевич. Антон Павлович? Антона Павловича боготворю, а таких, как Толстой, – мне не надо. Мне вот этих вот надо». Впрочем, сказать, что она к поэзии как-то тянулась, – нет, это потом, позже пришло.

Так вот с коньками: тренер сказал, что у Яны врождённый дефект, у неё одна стопа развёрнута – ну, это папино, у меня то же самое, я хожу и нет-нет, а запинаюсь. Ну, дефект-то такой, жить не мешает, а для спорта это – всё. Категорически. И тренер говорит: «Знаете, зачем мучить девочку? Я ей объясню, мол, Яна, ты катайся, приходи, смотри, но мы с тобой скоростным бегом заниматься не будем». Она падала даже: цеплялась коньком, такой дефект, куда денешься? Ортопедическую операцию делать? Зачем подвергать таким мучениям ребёнка, да, к тому же, и неизвестно, чем всё это кончится, извините, наша медицина не английская и не немецкая. Короче говоря, с этим покончили. Бассейн. Научилась плавать – тоже, практически, почти сама. И тоже недолго: всё, я плавать умею, мне больше ничего не надо.

Потом, я уж не знаю, под чьим влиянием… Скорее всего от того, что у нас в семье происходило - я себя к шестидесятникам отношу, в хорошем смысле слова - у нас в чести был Высоцкий. Магнитофонишки были самые страшные – по деньгам, сколько могли – «Заря» такой, коробочкой, «Айдас» – такие вот гремучие магнитофоны были. У наших приятелей, у той женщины, с которой Янкина мама познакомилась на работе, – у них был друг семьи, некто Саша Утробин, автор-исполнитель, он пел Высоцкого, Городецкого... А мы же её, естественно, с собой брали, и она вот это всё впитывала, видать, впитывала, и где-то там нашёлся отзвук какой-то, родилось вот это вот: «Папа-мама, хочу научиться играть на гитаре». Да Бог мой, да пожалуйста, – устроили её в музыкальную школу. Ну, сказать, что у неё абсолютный слух был, – да нет, нет, но надо же какую-то грамоту первоначальную? За стенкой, вот в этом доме на Ядринцовской, жила солистка оперного театра, некто Надежда Александровна Дизидериева. Вторая меццо солистка нашего оперного, первая – Лидия Мясникова, очень известная в Союзе певица в этом голосе, Народная артистка СССР, а Надежда Александровна – дублёр её. Но у неё что-то происходит с голосом, что-то необратимое, а так как она номенклатурная, член Партии, то её отдел культуры назначает директором музыкальной школы, элитная такая школа №1. Сначала она в деревянном бараке располагалась, потом построили новое здание в районе Дома Офицеров, на задах, где, кстати, бассейн Водного института, куда Яна ходила. И вот эта Надежда Александровна как-то сама предложила: «Я слышу, иногда девочка поёт, – а Яна когда одна дома оставалась, в полный голос пела, – давайте её поучим, может быть, чего-нибудь получится». И вот год она там отбыла. По классу фортепиано. То есть Яна, так скажем, «классику» взяла, элементы сольфеджио, нотную грамоту – это она схватила, но дальше что-то не пошло, то ли тяжело было совмещать с учёбой в школе, то ли не хватило терпения, но она долго мучилась. В итоге педагоги говорят: «Девочка мучается – ну зачем?» Это совпало с её желанием. Купили ей инструмент подержанный, «Енисей» такое пианино, хорошо звучало – и дальше она сама уже, вторую руку самостоятельно освоила, и уже потом, так скажем, «в зрелом возрасте», лет в шестнадцать, – в музыкальную школу она пошла, когда ей было семь-восемь, раньше-то просто не брали – приходили девочки в гости, там, на дни рождения, – и она им играла, очень даже и недурно, на наш потребительский слух. Но к инструменту она подходила редко: возникала потребность, – она садилась, а так вот, что бы постоянно – этого не было.

И вот, после этих коньков, бассейна и музыкальной школы она говорит: «Лучше я на гитаре буду играть» –когда она послушала этого Сашу Утробина и поняла, что этот инструмент как нельзя лучше подходит именно для авторского звучания, когда ты текст сопровождаешь аккомпанементом. Устроили её в клуб Жиркомбината, в кружок гитары. Гитара шестиструнная – там было отделение семиструнной, классической гитары и шестиструнной. И очень быстро она гитару освоила, – была ведь какая-то база, основа. Хотя я вот ни на чём не умею играть - я не разбираюсь в радиотехнике и в электричестве тоже, хотя и сдавал на четвёртую группу даже, когда работал мастером на заводе, приходилось, там же оборудование, но это ничего не значит - я, подводя итоги жизни, жалею, что не состоялся в этом, – хотя я большой любитель, я всеядный, я люблю музыку всякую, – но хорошую… Вот так вот она освоила гитару, и это – увертюра к тому, что было потом.

Так, ни шатко, ни валко, школу, слава Богу, – не скажу, что с грехом пополам, троечница-то она была твёрдая, крепкая, основательная: половина троек, половина четвёрок в аттестате, даже пятёрки – по гуманитарным, литература, история, – окончила. Встаёт главный вопрос, – как быть дальше? Куда-то надо в ВУЗ поступать. В это время мама больна. Я говорю: «Ты сама определись, есть у тебя какое-то увлечение? Я, как понял, тебя музыка привлекает, – но у тебя и другое есть» – а мы ходили в Драматический театр, и ей очень нравилось. А ещё – я тут нескромное отступление сделаю: я-то, не имея никакого слуха, занимался в самодеятельной хоровой студии. Был у нас ваш земляк, Юрий Александрович Багринский, выпускник Ленинградской консерватории, участник ансамбля ДРУЖБА – он по направлению сюда приехал преподавать в нашей Консерватории. Но зарплаты явно не хватало, у него семья, ему надо было где-то чего-то ещё подрабатывать, и он устроился в клуб Октябрьской Революции, – есть у нас такой, там сейчас театр поселился – руководить этой вот студией. Очень интересный репертуар, а капелльное хоровое пение – я вообще люблю хоровое пение, хорошее, я, например, млею, слушая мужчин-грузин, или прибалтийские хоры, или греческие мотивы хоровые – я всё, я отключаюсь. И вот я завёл её на репетицию, – некуда было деть, мама что-то приболела. И вот она послушала: «Пап! Как здорово! Я тоже буду в хоре петь!» «Господь тебе навстречу, только тебя сейчас не возьмут – видишь, все дяденьки взрослые» – там народ-то, в основном, пожилой, ведомственный клуб работников торговли. Я там почерпнул многое, мы даже на сцене оперного театра выступали, в составе сводного хора – помните такие, к юбилеям? Эта практика, кстати, до сих пор существует, весенние смотры. А однажды – это, наверное, хвастовство будет – приезжал театр имени Маяковского, нас отобрали несколько человек, мы даже месяц работали по договору как артисты хора – память это хранит как приятные воспоминания. Мы в заставочке – чего им возить с собой хоровую группу? Приезжают, набирают, несколько репетиций, свой хормейстер – всё. «Дни Турбиных», «Белая гвардия»…Ну вот, хотели мы Яну в кемеровский Институт культуры устроить, но то ли друзья отсоветовали, то ли ещё что – другой город, всё-таки, мама болеет… Яна, конечно, ничего не знала, мы ей, понятно, ничего не говорили, но потом, когда мы ходили на кладбище, Яна говорила: «А я знала, что мама безнадёжно больна, я догадывалась». Короче, в Институт культуры она так и не пошла. Поступила в Институт инженеров водного транспорта. Почему – до сих пор непонятно. Ей самой непонятно было, потому что она его через полтора года бросила: в 83-м она окончила школу, 84-85-й училась, в 86-м начала второй курс – и ушла. Говорит: «Ошиблась, не моё, не буду я учиться».

Учёба, впрочем, дала ей очень много, видимо, это и определило, как принято говорить, дальнейшую линию её поведения. Был ещё и такой факт в её жизни, тоже повлиявший - студенческий ансамбль. Она познакомилась с девочкой одной, и та увлекла её туда. Ансамбль политической песни. Очень неплохо звучали, руководитель, две девочки и ещё один мальчик, их даже для какой-то газеты снимали. Почти все песни пелись на английском, – им Яна, кстати, владела очень даже прилично. Вот этот вот опыт сценический – он, наверное, бесценным был для неё.

Но тут подошёл тот роковой день, ушла мама, – и произошёл страшный обвал для всех нас, для неё особенно, мать она очень любила. У меня на памяти как раз этот период, после смерти матери: много ребят приходило, даже этот вот ансамбль – приходили репетировать, комнатюшка-то маленькая, собирались, и потихонечку, фальцетом отрабатывали мелодичность, стройность.

Был у нас в гостях Саша Башлачёв, прямо в этой комнатке, я с ним имел счастье быть знакомым, я его слушал, я их кормил котлетами, во второй его приезд, в конце года. Мы мать похоронили в октябре, а он в конце года совсем приехал, на нём куртка была такая – первое впечатление – бомж и бомж, он одевался очень просто, кепочка такая кожаная… Он меня потряс. Это фигура на этом небосклоне, и, по-моему, вот он – многое сделал в выборе Янкой пути, причём, не прилагая особых усилий. Они дружили, они разделяли, у них было много общего, она ездила на его похороны, когда он улетел, и он ей подарил те знаменитые колокольчики; он носил эту штуку, эти бубенцы, а когда уезжал – снял с себя, оставил. Я их храню как реликвию – три колокольчика. У нас три его пластинки есть, – слушаем их... Интересный парень, очень интересный. И символично – когда они уходили, прощались, я ему сказал: «Саша, у тебя несомненный талант – не растеряй его, я тебя умоляю» – а он так грустно посмотрел, – то ли уже предчувствие было, то ли что: «Себя бы не потерять» – всё, вот эта вот фраза запала, последнее, что я слышал. Сильное, очень сильное впечатление... Он пел у нас, это-то меня и потрясло, это было что-то ритуальное, за гранью обычного, это для меня священно, эти минуты. Он несколько вещей спел по просьбе, ребята сидели на полу, он с ногами на диване, на котором Янка обычно спала, между двух печек – и он пел. Вот эту балладу спел, «Гуляй, Ванюша», «Время Колокольчиков», ещё что-то – три или четыре вещи. Я выходил, у меня тут дела, я котлеты жарил, надо же покормить, что-то я пропустил, тут ещё пришёл приятель, мы с ним до сих пор дружим – тоже молодой, художник, сорок семь ему будет…

И вот тут вот начался период становления её как Автора. Засиживалась по ночам, видимо, пришло время что-то сказать – и она начала писать. Тексты. То, что она именно этим занималась, я и не догадывался, – мало ли, что человек сидит, как-то не вникал, да и неловко было. Дневников она не вела, чего не было, того не было. Я-то сам до сих пор этим занимаюсь, у меня вот такая стопка альбомов и ежедневников, и это не потому, что, как говорят, «сердце тянется к перу, перо к бумаге» – нет, это скорее просто тренировка памяти: что-то бывает нужно вспомнить, а тут – бац! Провал… Нет, там есть авторские ремарки, и кто-то однажды прочитал, потом говорит: «Да ты писатель, братец, у тебя есть такие перлы!» А Яна не писала, по-моему, я бы, наверное, заметил, может быть, писала – прятала, не могу сказать. Однажды она написала матери на день рождения посвящение, поздравила её, и тут-то я понял, что это уже – поэт сложившийся – я чуть-чуть-то начал разбираться, потому что, фактически, это же Янка меня притянула к поэзии. Я раньше к этому жанру относился скептически, то ли не понимал, то ли ещё что – поэты, это вообще, мне кажется, не люди, это кто-то сказал хорошо – «духовные субстанции», то есть человек, опережающий своё время, идущий впереди… И тут я понял, что она, наверное, пишет – и будет писать. Так и случилось.

Я как-то скептически даже относился, поначалу, к её деятельности, думал: «Господи, ну молодость – туда кинулся, сюда, это поиск, поиск себя» – так я и воспринимал, как-то не всерьёз. Ну пусть, ну нравится ей… Вот это вот мнение держалось до тех пор, пока я не услышал. Это было в Академгородке, там есть такая мэтресса, которой вот эта деятельность нравится, она вокруг себя создала такую молодёжную ауру – мы с ней перекинулись парой слов, она говорит: «Я и сама молодею около них», – она отвоевала подвал, и организовала в этом своём подвальчике кафе не кафе, такое место встречи молодёжи. Привела его в порядок и устраивала концерты. И вот когда я услышал, знаете, – проняло меня. Я сам настоял на том своём походе, Яна не хотела – это понятно, она, наверное, не смогла бы выразиться до конца, потому что одно дело быть в своей тарелке, а другое – когда эту тарелку отбирают, и она как-то немножко стеснялась. Тем более, что, вы же знаете, она допускала и ненормативные какие-то вещи, хотя всё это, кстати, это не выпирало, но, может быть, она этого стеснялась, причём, как-то даже скомкала произношение этих слов. И я понял – да, это серьёзно – по реакции зала, ребятишек, я сразу, как говорится, оценил, что это серьёзно и, наверное, надолго. Ну, Господу было так угодно, что это продолжалось недолго: фактически её активных – три года, 88-й, 89-й, 90-й…

Вот этот период ознаменовался знакомством с Ирой Летяевой, Яна ей очень обязана – это был очень трудный для Янки период, очень трудный, потому, что – ну не мог я, при всём своём желании, заменить ей мать, ну никак не мог! Тем более что у меня была сумасшедшая работа, я работал на заводе мастером тепловых сетей, бесконечные аварии, меня и ночью дёргали, – я чувствовал, что она страдает от отсутствия матери, ей нужна была в это время поддержка, чувство локтя, – и она уходит к этим ребятам. А Ира – она сама как такая мама была, я, когда её встречал, говорил: «Ну, как, мать, дела?». Так матерью и зову, с тех пор, когда она даже биологически ещё матерью не была. У Иры была квартира, ближе к Оби по Красному проспекту, и вот там они, как говорят, тусовались. Наверное, пели, наверное, много беседовали, там я Яну часто терял, говорил: «Ты хоть говори, куда пошла, когда придёшь, я же беспокоюсь» Бывало, что поехала – ни слова: куда, когда… Начинаю обзванивать ребят – это не в упрёк, нет, я понимал, она, наверное, не придавала этому особого значения, она же не может рассуждать, как я, отец, естественно. Потом она очень много ездила…

Тут ещё был один период, ещё, наверное, это повлияло, может быть, так судьбе угодно было распорядиться, может, это даже и правильно – был у неё парень, его в армию призвали… Короче, он её обманул просто-напросто. Несчастная любовь, так она переживала… Тоже житель центра, его отец работал у нас на заводе, как выяснилось потом, но меня не хватило – наверное, воспитание подвело – надо было резко поговорить и с отцом, и с парнем этим, – но я не смог. А то, что он её обманул – это факт. Вот, был такой момент в её жизни. Потом был ещё один момент на эту тему – такой Дима Митрохин, тоже такой, поющий парень, собрались даже пожениться, я начал суетиться, бегать, искать, где бы это провести, уже договорился с рестораном - есть такой на Ленина вечерний ресторан, сейчас там клуб «Вавилон», эпатажное такое заведение, нет-нет, да и мелькнёт по телевизору, там, видимо, хорошие профессора этого дела организовали для ребят, у которых вот такие пачки. А потом что произошло: Дима живёт на Шлюзах, встал вопрос: где жить? Ну, у нас жить невозможно, но вряд ли это повлияло, – нет, тут что-то между ними произошло. У него одна мать, какая-то анемичная особа – в общем, развалилось всё, так Яна мне ничего и не сказала… И вот эти все моменты, видимо, наложились – и тут она окончательно уходит к Летову…

Но как-то так получалось, что не выходило у неё это вот женское счастье, хотя Янка детей, скажем, очень любила, это поразительно, она, когда росла, когда ей было лет одиннадцать, – всё в детский садик играла, а у нас там, где мы жили, был махонький такой, миниатюрный дворик, буквально десять на три, тридцать квадратных метров, огородик, тесть, когда живой был, умудрялся там чего-то даже выращивать - но что-то не складывалось у неё в жизни, уж не знаю, почему. Тот же Сергей Литаврин – мы даже как-то ей сказали: «Янка, а что, – парень-то хороший, может быть, свадьбу справим?» «Хватит. Уже раз справили». Видимо, перегорело в ней это, перегорело. Может быть, слишком уж много она провела в этой вот мужской компании, ведь у неё, кстати, была бабушка, мама Аллы Викторовны – и Янка у неё переняла это: «Я пошёл, я сделал» – это чётко было: «Я сказал, ну, я пошёл» – наверное, это наложило какой-то отпечаток, то ли огрубела, то ли познала мужчин так вот, вблизи… Не знаю, мне трудно, очень трудно судить. Ещё и это бытовое неустройство, – наверное, каждому хочется получше как-то устроиться. Возможно, у неё немножко требования были чуть выше, чем обычно при таком образе мышления – наверняка у неё были высокие требования, очень высокие. Мне трудно сказать, чего там больше.

Кстати, Янка в Тюмени провела чуть ли не год, я подробностей не знаю, вроде сняли они какую-то комнатушку – ну, нужна же была где-то пристань – и она, вроде как, за этим домом следила как хозяйка. Этот вот период – не знаю, может быть, на сленге можно его «хипповым» назвать, – наверное, было что-то, и там была перевалка: ребята приезжали, общались, незнакомые – если вот феньки, – то всё, обнимались, целовались, искали прибежища, она напоит-накормит – вот это мне нравилось. Хоть они были плохо одеты, плохо питались, непричесанны, не умыты, эта эпатажность некоторая: «А, плевать на все эти условности, главное не это, главное внутри» – вот это была у них база, а Яна у них была за хозяйку. А всё это происходило, наверное, в поисках себя, и этого было немало, был очень трудный для меня период, когда – это же страшно, когда дети уходят, когда что-то уходит, уходит понимание, хотя, в общем-то, такого уж расхождения большого-то не было. Ну, мы же старомодные, мы люди из другого времени, поэтому наши требования к ним – они, наверное, казались им завышенными – мы же как воспитаны: это – можно, это – нельзя, и, не дай Бог, вправо-влево… У некоторых вплоть до побоев доходило, я как-то с пониманием относился, старался, по крайней мере… Тем более, что у нас же трагедия, мама умерла, сегодня, как-то так совпало, 8 октября, тринадцатая годовщина её ухода – и вот этот период, шесть лет мы боролись за её жизнь, но это онкология, бич всех женщин. И, естественно, мы Яне уделяли внимания чуть меньше, чем хотелось бы, хотя виду-то не подавали. У нас была, в общем-то, стандартная ситуация: я знал – и не говорил, она знала, – и тоже не говорила, и мы в эти кошки-мышки играли. Мне-то сказали сразу, когда дело дошло до биопсии, я поехал – и меня пригвоздили, мне плохо стало, но потом взял себя в руки – ну что, надо жить, надо бороться. От операции она отказалась, потому, что две её хорошие приятельницы, на одной улице жили, после операции уходили одна за другой, и это её, конечно, страшно испугало. Сказала: «Сколько проживу, – столько проживу». И вот, благодаря деду одному, травнику… Знаменитый у нас в Новосибирске был дед, легенда, но, прочему-то у нас смотрят не на хорошее, а на плохое: сожгли, завистники, прямо живьём сгорел. У него был частный домик, где он принимал, и я не избежал, туда за компанию ходил. Нас на него вывела та её подруга хорошая, семья, с которой мы дружили, хотя у нас разница в годах немалая, где-то 13-15 лет. Я, кстати, так и живу всё время, мне мои сверстники – мне они противны, не то, что я их презираю – мне не о чем с ними говорить. Ну, о чём? О болезнях? Что такое болезнь – это когда завтра болит в другом месте? И что, теперь об этом каждый день, каждое утро? А с молодыми мне интересно. Я и сейчас общаюсь с молодыми. Я могу похвалиться, что её вот друзья – первое время просто вот было приятно – и звонили, и забегали… Ну, сейчас понятно: все выросли, семьи, осёдлость пошла, дети – но как-то скучаю я по ребятам. Извиняюсь по десять раз, когда звоню, допустим, напоминаю о себе, что я ещё живой – ну, это «датские» такие звонки, там с праздником, с 8 Марта... Но это отступление некоторое.

У Летова она, конечно, набралась опыта исполнительского, она там освоила бас-гитару, и они, по-моему, даже концертировали какое-то время. Летов… Ну, оставим эту тему, как я отношусь к Летову. А творчество его – ну звонкое, но уж очень оно, как бы сказать… Протестант в кубе – он порой протестует там, где и не надо бы. Это как к поэту – меня в песнях, прежде всего, текст интересует, а музыка – постольку поскольку. Я о поэзии и говорю, – не случайно он примкнул к Лимонову, – всё это не случайно. Грубоватый. Несколько есть вещей, которые начисто отвратили. Хотя я ему благодарен, что он Янку ввёл в этот мир, в конце концов, показал много, и, всё-таки, они ездили, – пусть это не тот уровень, не «шоу-бизнес», тут этим и не пахнет, они локтями продирались, «морды в крови»… Меня потрясла одна запись, кассета – Коля Рок-Н-Ролл о нём сказал, когда Янка ушла, – я эту кассету спокойно слушать не могу, я её раз в году, наверное, слушаю, – где-то на встрече он в адрес Летова высказался очень крепко. Ведь я вам скажу, этот Коля – он его обвинил в том, что он хоронит ребят, своими вот этими бреднями суицидными, «тебе-то, мол, слабо, Егор, ну взял бы сам, да и попробовал. А ты ведь, это – предпочитаешь чужих. Ты её и загубил» – прямым текстом так и сказал. Подтверждение его слов – вспоминаю сцену, когда уже похоронили, расходились, – то ли он выпил (он же пьёт крепко)- в письменный стол, в конце концов, невоспитанно – полез, выгреб всю корреспонденцию – они же переписывались в те времена, когда она здесь жила, а там, по-моему, очень много крылось в той переписке.

А первая встреча у нас была в ДК Чкалова, был концерт, и Егор был очень тихий, не пьяный, даже застенчивый какой-то, долго тряс мне руку: «Ой-ёй-ёй, наконец-то увиделись, как я вам благодарен, у Янки талант, всё такое…» Я не могу сказать что-то плохое о нём, что-то было и полезное. Тем более, тут и сходство судеб – у него же мать тоже умерла от этой же, в точности, болезни, что и Янкина мать, то есть, он тоже обделённый судьбою, он рос без матери**, и это их, наверное, тоже объединяло. Ну и творчество. То, что они потом в творческом плане разошлись, – я считаю, что это логический исход: Янка поняла, что это не для неё, надо идти своей дорогой. Уже перед самым концом она стала обращаться к теме кантри***, обложилась книгами, «Сказки» Афанасьева, устное творчество народное – и, похоже, она готовилась соединить несоединимое, то есть роковые интонации с темой кантри, но так уж судьба распорядилась… С Джеффом они ездили по деревням, собирали эти все сказания. Джефф мне очень нравился, я всё шутил: «Неужели это тот самый Джефф? Ка-акой хороший мальчик – лизнуть хочется» – он так смущался, а когда он смущался, – у него румянец такой детский выступал… У них с Янкой очень хорошие были отношения. Климкин – ну он моложе их был, весь на пружинах, сейчас, вроде, живёт с родителями, говорят, он в бизнес ударился, у меня даже адрес есть, иногда хочется сходить, навестить, ну а потом подумаешь: «А зачем, а что ему это даст? А мне? Только расстроишься, начнёшь вспоминать всё…» – а это для меня тяжело очень. Я и с вами-то беседую, – держусь. Хотя это всё, конечно, отодвинулось, семь лет прошло…

В конце 90-го начались какие-то раздраи, какие-то проблемы – я не знаю всех тонкостей, что там произошло, говорят что-то очень серьёзное, – я не знаю... Когда у Янки начались эти вот проблемы «быть или не быть» – это особенно обострилось, видимо, она давно об этом задумывалась, я ещё раз повторяю, возможно, под воздействием Егора – или свои неприятности, свои неудачи… Что-то там с ребятами было, где-то были с концертом, или это касалось выпуска какой-то пластинки или кассеты – и когда речь зашла о том, надо ли указывать имена тех, кто этим занимался, – вроде бы, отказали им, а она настаивала… У неё же была вселенская любовь ко всем, мол, я-то ладно, мне известности хватит, но ребят-то, ну пусть бы их имена зазвучали – и вот у неё комплекс вины появился, причём довольно сильный, – как я помню, это вот чувство вины перед ребятами у неё так и оставалось до конца. Наверное, были и ещё какие-то причины, это-то я просто так, привожу пример показательный. Где-то её пригласили записаться, – она отказалась, что-то такое было, чуть ли не у вас, в Петербурге, что-то там произошло, до сих пор не знаю. А она, как я ни пытался узнать, сколько ни говорил: «Ну, Яна, ну, мне-то, отцу, облегчи душу, расскажи, – это ведь никуда не пойдёт» – «Нет, папа, не надо…». Есть ли такое выражение – «творческий тупик»? Может быть, это шло у неё от этого, или надо было избирать какую-то другую форму подачи себя, – вот эти вот колебания… Плюс – это ещё из детства тянулось – вот эта вот вселенская любовь ко всем, «как бы сделать, чтоб всем было хорошо» – это вот её стандартная фраза, она всегда любила кошечек, собачек, всё это тащила в дом. Ну, поначалу – ладно, но когда их уже три-четыре набиралось: «Яна, хватит, всё, давай их определяй куда-нибудь, одну-две – это ещё куда ни шло, а это уже много» – может быть, это. Какие-то ещё проблемы с ребятами, с которыми она пела – Егор, Климкин, Зеленский, Жевтун… Ну и приятель, последний Янкин мальчик, он, честно говоря, наверное слишком передавил её, я догадывался, что что-то происходит с Яной, я говорил: «Ты уж будь с ней, поддержи её» – ну, парень хороший, парень замечательный, правда, старше её лет на десяток, но он полностью разделял её творчество, любил слушать её. Сергей Литаврин, увлекается спортом, футболом, тоже его потрясла смерть Янки…

И вот, когда уже начались у неё эти проблемы, в это-то время мы, как раз, и познакомились с Аллой Викторовной – и решили продолжить путь вместе. Я пять лет вдовствовал, как мог – Янку-то я почти и не видел: она приедет, как говорится, отлежится, отоспится – и снова куда-то, то Владивосток, то Иркутск, – куда её только не носило. Привозит всякие безделушки – дарили ей что-то такое: фанерочка какая-то, чуть ли не с помойки, что-то там намалёвано – человек вот так выразил свои чувства, что-то нарисовал, кошечку какую-то – она же любила жучек всяких, мусек… Есть вот эти свидетельства, я одно время всю стену увешал – центральное место занимает плакат – у неё там тема есть «Домой!»… Ну, как мы с Нюркой-то договорились, я, оказывается, неправильно понимал это «домой!», я буквально понимал, что она стремится домой, а оказывается – другое. «Домой!» – это значит, к себе, что ли, нельзя покидать себя, и надо быть в себе – вот этот вот плакат «Домой!», он уже пообветшал… Это акварель, Летов неплохо рисует. И ещё одна акварель, не знаю, его ли.

А то, что вышло в конце концов… У Янки есть одна песня, там есть слова: «Не сохнет сено в моей башке/не дохнет тело в моём мешке» – «Придёт Вода», вот это и было, как мне показалось, не просто текстом – это было прощание, это была программа, это ведь было последним, что она написала. У меня есть альбом, где её рукой – она аккуратненько так, каллиграфическим почерком все эти песни записала – именно песни, не стихи. Вы такого мальчика Рожкова знаете? Славный парень, ну, немножко это… Но настолько открыт для людей, настолько мне было приятно с ним общаться – так вот, его усилиями был сделан сборник стихов Янки – самоделка, конечно, альбомчик, я его храню – незатейливо, но с душой. Вот это, пожалуй, наиболее полное собрание, там и стишки какие-то, 45 или 46 – да ведь она не так уж много и написала-то, – но дело не в количестве, дело в качестве…

На кладбище-то вы были? А мальчика видели слева? А знаете, кто это? Это отдельная страница, тоже относящаяся к теме Янки. Это её сводный брат, сын Аллы Викторовны, Сережа Шураков. Какой же это славный парень был! Во-первых, это Аполлон, красавец, высокий, плечи вот такие, стройный, занимался восточными единоборствами, буддизмом, у него были приятели, они занимались в той же секции, он даже в Японию ездил, какой-то поясок оттуда привёз, в Китае был. И вот Алла Викторовна – женщина не то, что бы жёсткая, резкая, скорее прямолинейная – так она иногда даже говорила про Янку и него: «А, они друг друга стоят…». И когда они познакомились с Янкой, это был день рождения, там ещё, на Ядринцовской, он пришёл, – а парень человек слова, пунктуальный – и они с Янкой ушли вместе, и, видимо, долго проговорили. Когда мы дома встретились - а мы одно время на два дома жили, потом-то Янку оставили в старом доме - и когда мы вернулись домой, Сережа, Аллы Викторовны сын, – мы его за язык не тянули, – он матери: «Мама! Какая девочка! Вот мне, говорит, с кем, взявшись за руки, идти дальше» – а он к этому времени имел неудачных два брака… То есть они в этой беседе, видимо, обнаружили полное взаимопонимание. Ну, например, они говорили о Хуане, – извините, тогда о Кастанеде могли говорить только люди очень высокого полёта: во-первых, это очень трудное произведение, я его пробовал читать – не по зубам мне, там много такого, что на подкорке, а, во-вторых, его и взять-то тогда негде было. То есть, он был о ней очень высокого мнения. И, значит, он, так как эта его работа над собой отнимала очень много времени, он очень серьёзно к этому относился, – как он мне объяснял, если хочешь ты быть в этом, то должен быть постоянный тренаж, постоянное самосовершенствование, в йоге же не только физические упражнения, там же ещё и философские доктрины – и так как он был занят много собой, регулярно нигде не работал. И вот, он решил летом 91-го устроиться на теплоход поваром – у него кулинарное училище плюс техникум общественного питания, то есть это профессиональный большой повар. С удовольствием вспоминаю, – я хоть вкусил хорошей пищи: шикарные салаты, я смотрел, как работает ножом профессиональный повар, вилкой, ложкой – это артист, это мастерство. И он стал проходить медкомиссию. И эта медкомиссия засекла у него небольшое воспаление простаты. Господи, да в любого ткни – у каждого третьего мужчины эта напасть, – а он закомплексовал. Я его спрашиваю: «Ну что, ты что-нибудь ощущаешь?» «Да нет, говорит, ничего не ощущаю - УЗИ выявило». И он нет, чтобы пойти стандартным путём – одна из его подружек была медсестрой, причём в больнице с очень сомнительной репутацией – есть у нас такая больница, «НКВД» называется, – Новосибирский кожно-венерический диспансер – и вот она его туда устроила, стационарно, на неделю – проделать курс лечения, инъекции. А дело в том, что это лекарство обладало эпилептическим эффектом, и это надо переносить в постели, переболеть. И вот ему ставят капельницу, и что-то они там напутали с дозировкой, и ему стало плохо – головокружение, в общем, на грани сумасшествия человек в таком состоянии. Он раз пожаловался, – помощи не оказывают, два – никакой реакции. Ну, куда, кто защитит? Мама защитит – благо, больница недалеко от дома. А дело происходит в процедурном кабинете. И он, в акробатическом прыжке, выносит обе рамы оконных, – единственное оказалось, как мы потом выяснили, единственное, как назло, не зарешеченное окно первого этажа! Это же надо! Это же процедурный кабинет, это и наркотики, и всё, что угодно, это специально делается, не иначе! И вот он выносит эти рамы, естественно, при полёте он обрезался стеклом, время позднее – он хотел выпрыгнуть и уйти домой. Сначала он звонил какой-то подружке, мол, принеси воды, мне плохо – ну, подружки хороши, когда ты здоровый, и у тебя всё хорошо… я говорю о подружках в кавычках. Время позднее. И он истекает кровью через дорогу от больницы. А персонал вышел, покричал-покричал – надо искать, а кому это надо? И так он до утра потерял массу крови, милиция его подобрала, отвезла в больницу, – а мы-то и не знаем, в какой он больнице, он ушёл и не сказал, сказал только, мол, не волнуйтесь, я на праздники. Ну, мы и не волнуемся. А тут и Первое мая проходит, и второе, и третье и четвёртое – началось уже беспокойство. И приходит девочка из этой больницы, и вываливает нам новость: «Ваш сын погиб». Ну, мы рысью в морг. Точно. Да здравствует российская медицина… Мы затеяли тяжбу с клиникой, захотелось нам наказать их за служебное преступление: неоказание помощи это ведь тоже преступление – создали независимую комиссию, всё как надо, но ведь ворон ворону глаз не выклюет – всё, замотали, замяли, так мы ни с чем и остались горевать.

Об этом узнала Янка, она, естественно участвовала в похоронах, и на неё это, естественно, очень подействовало. И вот мы её привезли на дачу, что бы как-то отвлечь, самим отвлечься – а время май, столько работы – мы ведь огородом своим и живём, люди-то небогатые, я не прибедняюсь, это действительно так, мы живём на пенсию, домишко у нас неказистый… Поэтому мы от дачи ни при каких обстоятельствах, не откажемся, потому что это спасение. Плохо, что это в том месте, каждый раз напоминает, я уже и на речку не хожу, хотя любитель у речки посидеть, но не могу сидеть у воды, которая…Нам советовали – смените место, продайте дачку, купите другую – да дачка-то неказистая, за неё денег никаких не возьмёшь, а купить новую… Да Бог с ним, ничего, уже привыкли, держимся. И, короче говоря, вот там, когда мы легли спать, она вышла на улицу – она покуривала, – и кто-то из соседей слышал такую фразу, только они неправильно истолковали, вроде того: «Ну что я ему сделала?..» А потом, когда я стал разбирать бумаги, на одной была фраза, одна: «Я принесла смерть», – то есть, она и это на себя протянула. И, видимо, это и было решающим, это же принцип весов – последняя капля. Это было 9-го мая, она уходит, мы её потеряли. А тут ещё подружка этого Серёжи воет и воет, плачет – и Янка ушла, она устала это слушать, она-то девочка крепкая, слёз я от неё ни разу не видел, она всё внутри переживала. Нет, вру – однажды она плакала, когда её обманул этот вот парень, и я её кое-как успокаивал. А мы-то сами ходим не в себе, – она и ушла. Я её вернул, пошёл к лесополосе, – у нас там растут берёзы через линию – сидит на пеньке, курит, рассматривает небо – это было часов в шесть, мы собирались перекусить. Я говорю: «Яна, пойдём, а то мы тебя уже потеряли». Приходим домой ,– этот вой продолжается, я уже этой девчонке говорю: «Слушай, ну хватит, это же действует, – а то можно подумать, что ты действительно так уж переживаешь» – у меня были основания так говорить, потому что через неделю она уже хохотала до упаду….И вот Яна исчезает второй раз, когда уже всё готово было. Ну, я пошёл туда же, – нету. Туда, сюда – короче, оббегал весь лес. Прихожу из лесу, думаю, может, вернулась, – нет, нету. С Аллой Викторовной пошли, – а уже темно, девять часов вечера, хоть это и май, но в десять уже смеркалось крепко. В общем, кружились мы до двух часов ночи. Ну что делать? Осталось одно предположение, – что уехала. А что ещё-то было думать? Мы и мысли не допускали. Первой электричкой, полшестого, я уезжаю в город. А когда мы уходили - у нас собака, овчарка, во дворе на Ядринцовской была, – я крепко замотал щеколду, чтобы собака не сбила да не выскочила. Прихожу, – щеколда, как была замотана, так и осталась. Я, естественно, уже начал по-настоящему беспокоиться – и давай обзванивать всех ребят. Серёжа подошёл, Литаврин, сели, подумали. Он говорит: «Я вот тут ещё съезжу в два места, – если и там не найдём, то даже и не знаю». Вот уже два дня проходит в этих поисках, не можем найти, никаких следов, уже звонили и в Москву – понятно, что этого быть не могло, что бы она вот так, ничего вообще никому не сказав, уехала, но – а вдруг чудо? Нет, нигде нет. На третий день – раньше не принимают, – подали заявление на розыск. Дня через четыре приходит из Министерства внутренних дел большой нагоняй нашей милиции: мол, у вас есть заявка на розыск? Есть? И что, вы - до сих пор ищете? Видимо, кто-то из ребят там, в Москве, что-то сделал, – нам потом сказал капитан, приятель Литаврина, друг его, чуть ли не росли вместе: «Нашему начальству так крепко попало - подняли всё» – и на исходе девятого дня, точно так же, как и у Серёжи Шуракова – и Янка нашлась. Точно на девятый день. Приезжает этот капитан – а, видимо, Сергей с ним как-то общался, даже помогал искать – нас садят в «Газик», едем в райотдел сельский Новосибирска, начальства, почему-то нету, начальника отдела, он куда-то уехал, ждите. Ждём, сидим. Слышим, где-то через час вроде заурчала тяжёлая машина, типа самосвала. Выглянули – точно, самосвал. Самосвал привёз Янку...

Я же инфаркт перенёс после этого, в июле 92-го – и вот с тех пор, как следствие, стенокардия напряжения, всякие напряжения – как душевные, так и физические не проходят даром, инвалидность – третья группа, правда, что-то пожадничали: у нас ведь как – третью дают, когда одной руки нет, вторую – когда ни рук, ни ног, а первую – когда ещё и головы нет. Я говорю: «А как я жить-то буду с третьей группой, с нищенской пенсией?» «Ну, как, ну вот у вас состояние не подходит». Ясно. С вами всё ясно.

Короче говоря, – я не полез в самосвал, так и не видел посмертной маски, я б просто не выдержал. Сергей заскочил, я жду у колеса. Ну, я всё понял…

Около одного из садоводческих обществ рыбак рыбачил и увидел. Я вот только так и не пойму – между этим местом и нашей дачей есть сортировочная станция, большая, союзного значения, «Иньская» – так вот, до нашей дачи это километров сорок – вот как она там оказалась? Несло и нигде не зацепило? Нашёл рыбак, позвонил, и, вот таким образом её и привезли. Ну, я тут же и… А потом,– Серёжа 23-го апреля ушёл, она 9-го мая – мы их рядом и похоронили – сначала его, потом Янку. Сначала не хотели рядом, а потом подумали – нам ведь так удобнее, ходить в одно место. Вот так, как говорится, что в финале. Нас с Аллой Викторовной объединило горе и общность смертей. Самое-то страшное, что мы остались без детей и без внуков – вот что самое страшное. Янкину маму мы похоронили с её мамой, там уже и не подхоронить было, мы каждый раз ходим, – они в одном въезде, в первом, а ребята во втором, и вот мы два места обязательно навещаем. Хотя у нас там есть ещё родственники, но они подальше – дядька, тёткин муж ещё есть на Воинском кладбище, полковник...

На кладбище-то заметили следы? Там не зарастает тропа, там столько ребят на Родительский день, да, по-моему, они и во все дни ходят… Там, может быть, не очень опрятно, там же место грязное – как мы уговаривали этого директора кладбища, какого-то чеченца: «Ну, дай ты место поприличнее, – всё-таки девочка-то известная, ведь к ней же ходить будут, ну что ж ты в болото-то загнал?» – «Нет у меня места!» – ну понятно, для Оглы**** место-то есть... Когда мы с братом – брат мне очень помог тогда, он Янку любил – когда мы с ним заходили на оформление, он посмотрел на этого директора, тот на него посмотрел, и это было очень многозначительно. Потом, когда мы вышли, брат говорит: «Наш клиент» – а он служил старшим прапорщиком во внутренних войсках, охранял зону. Может, директор поэтому не дал хорошего места, по злобе? Чёрт его знает, но это место не очень хорошее. Это хорошо ещё, что мы с Аллой Викторовной напряглись и оградку сделали, а то там уже начали бездомных подхоранивать – деревянные кресты такие, в две палки.

Я читал заключение экспертизы на трёх страницах мелким почерком – очень доскональная экспертиза, так как был тот окрик из Москвы, – поэтому и экспертиза была тщательная. Нам-то многое передумалось – 9-е мая, праздник, может быть, мерзавцы какие-то, могли и изнасиловать, всё такое – нет, и этот момент отражён, что нет никаких следов насилия, абсолютно никаких, поэтому мы считаем, что это был добровольный уход. Всё говорит за это. Аня мне говорила, что она, оказывается, всё это решила в январе сделать ещё, всё, у неё уже твёрдое решение было. Ну, мне бы она, конечно, не могла такого сказать, а вот Ане могла, а там же ещё Ольга была, она потом погибла в автокатастрофе за границей, ну и Дима, её муж – хороший парень, психиатр, кстати. Мы его очень просили: «Дима, ты как специалист, что-то нам не нравится, – пронаблюдай, что ты можешь сказать на эту тему?» Он говорит: «Ну что – это депрессия, это самая настоящая, в чистом виде, депрессия» Он приходил несколько раз, с ней разговаривал, беседовал – ну, чтоб составить представление. Диагноз-то несложно определить, потому, что вот эта зацикленность на одной теме – это всё, депрессия – она сродни паранойе, но паранойя трудно распознаваема, это такое заболевание. А депрессия – это тяжёлая штука: говорят, что один случай на миллион лечится, если человека окружить очень мощным ареалом блага – заботы, внимания и так далее, – но такие вещи должны делать специалисты. Вот поэтому мы и надеялись на Серёгу Литаврина, что он поможет, у меня перед ним есть ощущение вины, – он когда узнал, весь дёрнулся, такой жест, очень красноречивый, мол, «ну зачем вы её с собой взяли?!» Я говорю: «Ну, Сергей, ты же понимаешь, мы хотели её отвлечь. А если бы мы её одну оставили – она что, не могла ничего сделать?» – он только сказал: «Я же не мог постоянно быть с ней, я же уходил, у меня работа, она могла то же самое сделать, так что вы, говорит, не берите на себя много» – а я до сих пор беру, беру, беру…

Мне бы ещё что хотелось сказать: я уже имел несколько свидетельств использования созвучий, мелодий Яны – то есть плагиата самого настоящего. Музыка ведь – это бухгалтерия чистой воды, сочиняется-то музыка четвертями, осьмушками, аранжировщики сами говорят, что аранжировку они на костяшках счетов сочинят, а вот мелодию-то – где взять? И вот у Яны – у неё же столько мелодий! У нас же вся музыка классическая на чём держится? Моцарт – великий творец мелодий, Бетховен, Гендель, Чайковский – всё. Всё остальное – продукт переработки. Великий мошенник от музыки Родион Щедрин, – пожалуйста, великий мастер: нахватал отовсюду – и на тебе, ещё и балеты сочинял.

Я понимаю, почему Янку слушают среди подростков. Почему вот эти ребята, как их называют – «потерянное поколение» – почему они к ней прислонились? Да потому, что она сама из этого поколения, она отразила его мысли, чаяния, проблемы. Музыка вроде бы и не мудрёная – «Я неуклонно стервенею…» – вроде бы и слышал это где-то, и, в то же время, не могу вспомнить, где, приятная мелодия, или эта – «Разложила девка тряпки на полу» – это, фактически, просто народная песня, и слава Богу, что у неё есть слушатель, и, хочется верить, будет всегда. Как говорил покойный Дмитрий Сергеевич Лихачев, светлая ему память, святой наш – у него есть очень хорошее толкование интеллигентности, оно меня поразило: кто такой интеллигент? Интеллигент – это, оказывается, не человек, прочитавший уйму книг, усвоивший, в какой руке держать вилку и ложку при поедании дичи, рыбы или иной какой пищи, умеющий говорить правильно, образованный – совсем нет, интеллигентность – это способность понимать и принимать чужую беду как свою. Сопричастность чужим чувствам.

8.10.1999, Новосибирск.

 

*Не Городецкого, а ГОРОДНИЦКОГО, С.И. Дягилев ошибся. Городницкий - бард, а Городецкий - поэт Серебряного века, песен не писал.

**Мама Егора умерла значительно позже описываемых событий.

***Наверное, термин «фолк» более уместен, нежели запущенное «УрЛайтом» «кантри».

***На Заельцовском кладбище очень много помпезных памятников на могилах, где похоронены люди с фамилией Оглы. В Новосибирске говорят, что это цыгане.

ВЕРНУТЬСЯ НАЗАД